1972

В уголках кровь, в уголках смех
Сдерживаем ребрами чудовищ всех

Аппарация для Андромеды – это всегда чувство удара куда-то в солнечное сплетение, от которого к горлу тугим комом подступает тошнота. Это звон в ушах, который через пару мгновений сменяется шумом нового места. Это мурашки по коже от разницы температур в месте, где Меды больше нет и где она уже есть.

Она закрывает глаза, в надежде унять тошноту и слабость. Пальцы крепко сжимают ручку чемодана, который, Мерлин его раздери, кажется таким тяжёлым, таким невыносимо тяжёлым, словно Меда в нём унесла всю свою жизнь из дома.

В общем-то так и есть.

От этих мыслей тошнота только усиливается, Меда дышит глубоко и часто, заставляя себя всю подобраться, расправить плечи, пересилить собственное тело волей – для слабости сейчас не то время, не то место.

Меда наконец-то открывает глаза, позволяя взгляду скользнуть по улице ночного Лондона, подмечая свет в окнах домов, несколько заведений (лишь одно из них всё ещё работает в такой час), спешащих по своим делам прохожих. Кто-то обходит её, застывшую на тротуаре с чемоданом, с недовольным ворчанием – Меда лишь провожает незнакомца взглядом.

Адрес Теда известен ей наизусть – это тот же адрес, который она старательно выводила на конвертах писем, куда отправляла дурацкие открытки и подарочные свёртки.

Она знает адрес, смотрит на номер дома, но колени дрожат, да она вся трясётся как осиновый лист – сделать шаг ей почему-то невыносимо страшно.

Но вернуться в родительский дом ей ещё страшнее. Поэтому она на негнущихся ногах идёт вперёд, поднимается по обшарпанной лестнице вверх, мимо стен с облупившейся краской, дурацкими росписями и надписями-шрамами, пересчитывая номера квартир.

Квартира Теда последняя в доме, подпирает обветшалую крышу и Меде кажется, что если она постучит – дверь упадёт прямо на неё. И всё же она рискует – стук маленького кулака больше похож на то, как в двери скребётся кот. Она прислушивается настороженно, с губ слетает напряжённый нервный смешок, больше похожий на хрип.

С чего она вообще взяла, что Тед дома?

Она стучится ещё раз – чуть сильнее и громче, устало уткнувшись в рассохшуюся древесину лбом. И вздрагивает, когда чужие шаги за дверью по ощущениям рикошетят ей прямо в голову.

Меда узнаёт Теда ещё даже не увидев – по сонному вздоху, неразборчивому бормотанию. Пальцы наконец-то разжимаются, отпуская ручку чемодана, позволяя ему с глухим стуком упасть на пол.

Ей кажется, ноги всё ещё дрожат, когда она делает шаг за порог – ныряя под крепкие руки, обнимая Теда и утыкаясь лицом в его грудь. Она всё думала, что скажет ему, когда придёт, как поздоровается, а в итоге только дышит тяжело и часто, словно вот-вот заплачет, но слёзы никак не идут. Вместо них приходит какой-то дикий кислородный голод – она не может надышаться Тедом, ей кажется что если он вот сейчас отстранится, оттолкнёт её – она сдохнет на этом самом пороге.

А теперь, когда Тед рядом, умирать ей совсем не хочется.
_______________________________________________________________________________
1973

Ты темная вода под тобою мили
Будто бы в тебе все солнца утопили

Если бы кто-то сказал ей, что между её домом с Тедом и родительским домом будет что-то общее, она бы ни за что не поверила. И тем не менее вот она, общая деталь, осознание которой по ощущениям переворачивает все её внутренности, скручивая их в тугой болезненный узел.

Она стоит на пороге и ей страшно открыть дверь, потому что она не знает, что хуже – если за этой дверью её никто не ждёт или же наоборот – если ждут.

Меда делает глубокий вдох, пальцы сжимают прохладный металл и на выдохе поворачивают дверную ручку.

Прихожая встречает её неопределённостью и тишиной, давящей и тоскливой. Меда захлопывает за собой дверь и стоит несколько мгновений, прислонившись к ней спиной, привыкая к полумраку. Дом ощущается раненым зверем, как и она сама. И Андромеда не понимает, как сделать так, чтобы произошло исцеление.

А главное, нужно ли что-то делать?

С тяжёлым вздохом она отстраняется от стены и делает несколько шагов в сторону кладовой. Под её ногой что-то громко хрустит и Меда замирает, устремляя взгляд вниз.

Что-то оказывается осколками её кофейной чашки – той, что Тед ей купил где-то в одной из лавочек Хогсмида. Меда отступает и сглатывает комок в горле, одними губами произнося “Репаро” и поднимает кружку с пола, сжимает её в руке, ощущая тяжесть и прохладу керамики.

Ей требуется пара минут, чтобы всё же дойти до кладовки – коробки их с Тедом вещами так и стоят внутри, неразобранные после переезда и безымянные. Всё, на что им тогда хватило сил – подписать “Хрупкое” на части из них.

Стоило сделать такую же надпись на браке, видимо. Потому что его-то они, судя по всему, разнесли в щепки при переезде, и заклинанием починки тут не помочь.

Меда вздыхает и взмахом палочки переносит коробки в гостиной, а следом за ними и запрятанный в глубине кладовой уменьшенный чемодан. Она кладёт его рядом с собой на пол в полупустой гостиной, которая выглядит больше как поле боя, и увеличивает, раскрывая. Места в комнате остаётся не так уж много для манёвра, но Меду это не останавливает. Она тянет к себе ближнюю коробку, открывая и изучая её содержимое. Словно в насмешку на самом верху оказывается сложенное свадебное платье и у Меды белеют костяшки – так сильно она сжимает картонные стенки. Страшно хочется разрыдаться, но Меда одёргивает себя – она сама всё разрушила, сама сделала непоправимое, так какое она имеет право разводить сопли и жалеть себя? Точно не сейчас, точно не здесь.

Она закрывает коробку и отставляет в сторону. Возможно, следующая находка не заставит ей ощущать себя самым большим чудовищем на Земле.

Потому что она и без этого в курсе, кто она.

Очередная Блэк, которая своими руками разрушила самое светлое, что было в её жизни.

Разве могло быть иначе?

Никогда не тревожь того, кто лежит на дне.
Я песок, и большое море лежит на мне,
Мерно дышит во сне, таинственном и глубоком.
Как толстуха на выцветшей простыне,
С хлебной крошкой под самым боком

Не стоило возвращаться. Это же так просто, так очевидно было всем, кроме него. Даже Доре, которая убеждала его остаться, хотя у них всё и закончилось, едва начавшись.

– Ты там опять будешь так скакать перед ними всеми, грузить себя чужими проблемами, как вьючное животное мешками с дерьмо, Роб, – у Доры от бессильной злости глаза кажутся бездонно чёрными, но Робин всё равно не перестаёт складывать немногочисленные пожитки в рюкзак.
– Это не твоя проблема. Здесь у меня больше дел нет, – он придирчиво всматривается в майку, пытаясь понять, удалось ли её очистить от копоти и капель драконьей крови, – и чем бы я себя не грузил там это моё дело.
– Да ты же больше никогда не вырвешься оттуда. Они навешают на тебя все грехи, вину за любое дерьмо, что с ними происходит, а ты и рад. Ты такая тряпка, Роб, а я-то думала ты мужик.
Он знает, что ей лишь бы говорить, что в запасе у неё колючих слов – не счесть, но тем не менее он всё равно дёргается, губы поджимает, смотрит на неё исподлобья. Дора осекается и качает головой.
– Неужели они лучше, чем я?
Робин пожимает плечами и закидывает на плечо рюкзак, подходит к женщине ближе, целуя тёмную макушку на прощание.
– Они – моя семья. Я думаю я задолжал им разговор.

Путь из Венгрии до Британии – это изматывающая вереница поездов, аппараций, автобусов и каминов. Робин от усталости что тот побитый жизнью чёрный спаниель – и от этого решимости переступить порог “Вишнёвого цвета” он не находит в себе сразу. Вместо этого ноги сами несут его туда, откуда он начал свой побег.

“Сомбреро от Кабрера” выглядит чуть иначе, чем он запомнил его перед уходом, и Робин хмурится, подмечая отличия. В желудок острым винтом вкручивается тревога, от которой во рту становится кисло. Робин осматривает закрытый магазин сначала сквозь витрину – на ней другая коллекция, Матео умница, вдохновения не потерял, и от этого дышать становится чуть легче.

Робин заходит в магазин как можно тише, хотя и знает, что внутри никого. Он проходит между полками, обводит глазами небольшой торговый зал и прикрывает глаза, полной грудью вдыхая родные запахи.

Удивительно, что когда он, словно одержимый, удирал отсюда налегке в таком далёком сентябре, он не подумал об одной простой вещи.

Куда бы мы не переезжали, мы забираем с собой себя. И Робин забрал больше, чем мог унести. Он забрал тоску по прикосновению к фетру, грусть по тому, как ворчат на поглаживания по голове младшие (“Мы уже не дети, Робби, фраза “личное пространство” тебе о чём-нибудь говорит?”). Он унёс в рюкзаке пару сменных вещей и удушающую вину за то, что не попрощался как следует.

На то было две причины. Одна заставила решительно переступить погод, вторая – продолжать идти и не возвращаться долгие месяцы.

Мечта стать драконологом, липкий ужас от перспективы ещё одной встречи с Лестрейнджем. По местам расставьте сами, не маленькие уже.

Робин садится на пол, опираясь спиной по прилавок, и достаёт из рюкзака запечатанную бутылку портвейна – прикупил на вокзале, чтобы отметить своё триумфальное возвращение (ну или запить им печаль, если окажется, что его и не ждут вовсе).

Он успевает сделать первый глоток из горла, когда открывается дверь. Морщится и приказывает себе дышать, но всё равно закашливается, закрывая рот локтем. Потому что портвейн крепче, чем он думал, или потому что в дверях стоит тот, которого он надеялся не увидеть больше никогда?

Подчеркните правильный ответ, большие уже.

Робин наконец-то перестаёт давиться кашлем и поднимает на Рудольфуса блестящие от слёз глаза. Рот открывается, рот закрывается – приветствия так и не находится подходящего, поэтому Робин молча делает ещё один глоток, не разрывая зрительный контакт.

Его храбрость где-то на дне бутылки – надо достать, не тонуть же бедной.

– Извините, мы знакомы? Плохо различаю людей, когда на них нет головного убора. Приложите к голове что-нибудь из образцов. Вон там, кстати, колпак вашего размера.

“То есть в Венгрии нам не дохлось, обязательно надо было сюда вернуться? Ты гений, Робин”.

Кто-то мечется, ходит, как огонек в печи,
Кто-то ищет меня, едва различим в ночи
По бейсболке, глазным белкам, фонарю и кедам.
Я лежу в тишине, кричи или не кричи.
Мои веки ни холодны и ни горячи.
И язык отчаянья мне неведом.

Агата за смехом прячет страх, сильнее сжимает руки, не задумываясь о том, что Руби может дышать тяжело, носом утыкается в спину, старается не двигаться, не смотреть. Падение – не иллюзия, не видение, навеянное аэрофобией (так, кажется, магглы говорят? так именуют это чувство, от которого тело становится деревянным, из-за которого по позвоночнику ледяные, липкие капли скатываются, которое глаза застилает пыльно-серой пеленой. у них ведь для всего есть название), а состояние установленное в настройках по умолчанию, переданное по наследству не то матерью, не то отцом: вечно отрицаемое, всегда лживое, никогда не относящееся к настоящей Агате.

той, что засыпает на полу гостиной, не дойдя до комнаты;
той, что спотыкается во время танца на барной стойке и падает на бармена (хеллоу, мистер!);
той, что блюет в ближайшей подворотне, размазывает тушь по щекам, тянет вверх уголки губ: «все в порядке, все хорошо»;
той, что на семейном ужине (любимые родственники старательно отводят глаза, делают вид, что ее не существует, вопрошают вполголоса «почему она здесь, почему от нее до сих пор не избавились»), вытряхивает на изгиб ладони белое, шумно вдыхает и непозволительно громко смеется;

бабушка хватается за сердце, дед – за бокал; мать закатывает глаза, не прекращая размеренно пилить кусок давно остывшего жилистого стейка, отец все равно уже никогда ничего не увидит.

потому, что настоящая Агата не падает.
она летит вниз как чертов метеорит.

Пальцы впиваются в протянутую ладонь: облегченно вздыхает, чувствуя под ногами пускай не почву, но хотя бы не ненавистный воздух, вакуум, до оскомины знакомое ни-че-го.

– Когда я в очередной раз соглашусь на подобное приключение, напомни мне о том, что вообще-то я ненавижу метлы. Ты, кстати, знала, что не-волшебники тоже умеют летать? Только у них более комфортные условия, знаешь.

Взбирается, цепляясь за черепицу, на козырек крыши, запрокидывает назад голову, рукой придерживая широкополую шляпу, искрящуюся неоновыми звездами: Матео так долго не хотел ее делать, утверждал, что это глупость, безвкусица, звезды – это слишком просто, но все-таки сдался; ладно, ладно, только не говори никому. Агата клялась Мерлином и Морганой, но на первой же вечеринке всем разболтала. Даже тем, кто не спрашивал.

Агата вглядывается в небо – луна похожа не то на сыр, не то на лицо ожиревшего старого гоблина, – улыбается. Пока Руби с ящиком возится, тревогу в большом глотке джина топит, жуткие мысли о том, что будет, если Робин Марш все-таки не найдется никогда, глупостями замещает, твердит себе верь в лучшее и все хорошо будет.

Какая-то неволшебница на фестивале в Гластонбери – тонкие браслеты звенят в такт музыке, – объясняет: позитивное мышление – вот, что такое настоящая магия. У Агаты от ее речей болит голова. Агата тянет Рори за рукав: пойдем, наркоманка какая-то, там коктейли, кажется, раздают, о, а вон там футболку можно купить, смотри! 

–А я-то как давно, – смеется себе под нос, находя в кармане джинс мятую пачку сигарет и зажигалку. Агата на крыше салона была один раз, на крыше особняка Булстроудов – тысячу. Майлз тянул за руку, смеялся над глупыми страхами, говорил: «со мной не упадешь, не бойся, я тебя поймаю». Потом упал сам, оставив наедине с самой собой. Так же, как Робин оставил Руби. [Нет, не так же. Ничего общего нет. Разные. Слишком разные. Выдыхает дым, щурит глаза – от луны веет могильным холодом, нежеланными воспоминаниями. – Он вернется, Руби. Он никуда не денется.

Не пустые слова, не праздное утешение – приговор и пророчество.
Действительно, куда Робин Марш может исчезнуть, когда на его плечах такая ответственность. Сколь угодно беги – не убежишь. Сколь угодно отрицай – не отринешь. Сколь угодно верь в свободу – твоей не станет.
Агата слишком хорошо знает, что такое разбитые надежды, что такое несбывшиеся мечты, потому остальным приписывает схожий путь: иди по протоптанной дороге, не заблудишься, вернешься туда, откуда начинал. Агата плутает в чаще, похмельными иллюзиями себя тешит, но раз за разом лбом бьется о каменную стену.

– У него другого варианта нет, – пожимает плечами, поднимается, едва балансируя на скользкой, омытой дождем черепице. – Ты верь. Я знаю.

так же, как всегда, когда перед матчем сомневаешься в своих силах и думаешь, будто промахнешься, будто не получится, так же, как на испытательных думала, никому не говоря, не показывая, будто провалишься, так же, как всегда.

Огонь зажигалки обжигает пальцы. Агата морщится.

– Сейчас, погоди… – выкидывает недокуренную сигарету, из кармана выуживает волшебную палочку, перехватывает поудобнее. – Вингардиум левиоса! – поджимает губы: лицо сосредоточенное, серьезное, будто не ракету выше, еще выше, и еще выше, поднять пытается, а оркестром на открытии Чемпионата мира по квиддичу дирижирует.

В Лютном становится светло, ярко, громко.
Агата подпрыгивает, хлопает в ладоши, на Руби смотрит радостно:

– Взрываем все?

Если твой брат не примчится сюда со всех ног, увидев это, то я его не понимаю.

Год назад Рождество чуть не оставило род Кабрера без кирпичного наследства в центре вишневого сада. Первый сезон возвращенной веры в чудеса, первая зима в Пушках, первый Сочельник без присмотра родителей. Робби едва успевал латать трещины старого дома, не готового к шебутному веселью каникул. Руби не отставала, оставаясь на шаг впереди — «бобби-хмурые-бробби» хохотала, показывая язык с насеста метлы под потолком; «ты мне не капитан» возмущалась, отказываясь за оброненной ёлочной шляпкой спускаться вниз. Неохотно признавала поражение перед двухметровым подкреплением местного цирководца, но не сдавалась: перебираясь птичкой на подставленное Джимом плечо, наклонялась над ухом, подначивая спрятать среди хвои ветвей хоть один настоящий бладжер. Роб-любопытный-лоб, подслушав, угрожал переломом биты в трех местах. 

Год спустя — как сговорились все. Рождество оседает корицей на дне чашки пустой, и дом такой же — тишиной снега укрытый; от полей террасы до перышка трубы над чердаком. Редкие гости украдкой доставляют шепот оправданий — в зеленых угольках камина, в щелкающем клюве совы, в случайной остановке на маршруте Ночного Рыцаря. Всем некогда, всем поствоенные мечты Министерства смешали из планов срочный коктейль, всем не до Рождества среди сугробов вишневых ветвей. Руби, впрочем, тоже. Перо оставляет росчерк под сердцем Гринча.

На обороте открытки под сладостью стихотворных традиций растекается чернильным контрафактом почерка: «P.S.: Ма-па, салон в порядке, дом цел, дети здоровы, зимняя коллекция - отпад. Ваш Р.». Руби оглядывает придирчиво буквы, поправляет у «Р» завиток. Как будто настоящий, на деле — подделка, с пергаментов Гринготтс впитанная в перо с середины сентября. Сова уносит фальшивую монету полуправды сквозь метель, сиплым уханьем приветствуя ушастого филина на встречной полосе.

Веточка мимозы под бантом сияет зачарованным инеем. Пергамент звенит колокольчиком извинений: снова не вышло, снова дела, до встречи в 1984, не снова, а заново — удачи, Марш! Руби обменивает увесистый сверток на шляпную коробку, вдоль летучей ленты тихо обещает: увидимся летом, Саммерс, передавай привет моему жениху.

Руби не ждёт полуночи, досрочно разворачивая желтый глянец упаковки, не смотрит в пустеющий угол упрямо. Никто не будет ставить ёлку. Это всегда делал деда Ди. После — папа Карл. Год назад — братец Робин. В этот раз — «никто, блядь, не трогает сраные деревья» — голос за завтраком ледяной коркой над лужей трещит. Матео прячет в чашке нос, бурчит неразборчиво что-то. Исчезает в салоне, не спеша обратно падать Сантой в камин. У Дженкинса на лице маска капитана перед сложным матчем, на кончике носа — вишневый джем. Руби фыркает и тает приобретенным уютом улыбки: «передай, пожалуйста, салфетку».

Блестящая бумага улетает на ковер. Руби растерянно осматривает керамического кота с поднятой правой лапкой. Щелкает ногтем по иероглифу на монетке. Гадает, какой в Киото декабрь и кого в этот раз переманивает Салли в свой блокнот. У застывшей фигурки нет ответа, и Руби касается лапки мизинцем: крохотной удаче крохотное «пять». Кот машет в ответ, передавая тёплый привет сквозь часовые пояса. Руби смеется, повторяя трюк. Спешит для очередного талисмана лучшее место найти.

Ставит его в один ряд с почетным кубком «Лиги Агаты», на алтарь каминной полки под портретом. Сверлит укоризненным взглядом безжизненный холст, скользит пальцами вдоль крохотных трофеев. Память вспыхивает проталинами счастья, но реальность вновь и вновь затягивается пепельной коркой застрявшей в лёгких осени. Самозапрещенная печаль выползает на звук тишины.

Стеклянный шар тихо звенит, встретившись с меланхолией на кончиках пальцев. Руби моргает, приподнимаясь на носочках, заглядывает в алтаря глубину. Задвинут подальше, под самую рамку — лишь бы не разбить ненароком.

Ладонь аккуратно сжимает первый оберег без печати Кабрера. Выносит под приглушенный свет ламп. Заключенное в стекло, квиддичное поле тихо белеет на дне. Руби в рукав пальцами влезает, растерянно щупает ремешки на предплечье — пусто. Руби гостиную оглядывает, прижимая шарик к груди, заглядывает под диван — палочки и след простыл. Руби на мягкие подушки взбирается, сама над собой посмеиваясь — и как давно тебе нужна ветка, Руби Леонор Марш? С осени — отзывается тень из пустого угла.

Ерунда.

Кулак рисует в воздухе петлю, снежный вихрь взмывает над игрушечным полем без всякой придури уимбурнских левиос. Флитвик бы ей не гордился. Руби, откровенно говоря, наплевать. Метель кружит фигурки над полем, угольки бладжеров тихо об биты стучат. Руби гипнотизирует крошечный кубок в круговороте снежинок. Переворачивает шарик опять. Зима за окном отражается зеркальной пургой, барабанит крупными хлопьями по стеклу.

Лай двух псов вдалеке переливается колокольчиками в рождественских санях.

Часы в спальной мальчишек-первокурсников в башне Ровены Рейвенкло неуклонно отмеряли время.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

Когда два месяца назад Смит отмечал свой день рождения и задувал свечи на торте (разумеется, черничном), он загадал не возвращаться в приют, потому что загадывать найти семью было слишком обидно, заранее зная, что желание не сбудется.

Сейчас до каникул оставались считанные недели, а чуда, несмотря на то, что стены этого места дышали волшебством, не произошло, а это означало только одно: Смита ждали угрюмые обои, скрипящая сетка кровати, коробка с цветными карандашами и пугающее одиночество, ведь ему давным-давно дали понять, что в том мире ему места нет. Жестоко было заставлять его туда возвращаться, особенно после того, как он нашел уголок, где его странности не то, чтобы были обыденностью, но по крайней мере не оставляли его за бортом жизни, снова и снова.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

С каждым отсчётом бессердечной секундной стрелки, он становился все ближе к моменту, когда нужно будет собрать вещи, сесть в поезд и уехать прочь из сказочной Шотландии, где жили феи, единороги и чудеса, в грязный и серый Лондон, где жили крысы, голуби и насмешки. Из места, где, когда станет одиноко, достаточно просто одернуть полог кровати и спустится по винтовой лестнице в гостиную, где всегда найдешь партнера для игры в волшебные шахматы, а если не найдешь, то сможешь поговорить хоть с портретом, хоть с призраком, туда, где даже в окружении сверстников твои игры в лучшем случае сочтут очередным чудачеством, а в худшем - снова засунут в шкаф.

В мире, где нельзя оживлять нарисованных тобой разноцветных кошек, нельзя оставаться собой.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

Толку грустить и гипнотизировать стрелки? Одноклассники, вот, проводят последние деньки перед экзаменами кто во что горазд - кто-то готовится к сдачи зелий, а кто-то забил на все и играет в кусачее фрисби или плюй-камни на зеленой лужайке - один Смит сидит в спальне и дуется на часы, словно часы виноваты в том, что всего лишь делают своё дело.

Осознание приходит внезапно. Смит резко вскакивает с кровати, натягивает разноцветные носки - он спешит, каждая секунда на счету, нет времени искать одноцветную пару. Застегивает на все пуговицы свой ярко-бирюзовый камзол с орлом на спине (первое, что Смит сшил, когда научился зачаровывать иголки и нитки) и, перепрыгивая через ступеньки, направился прочь из башни. И чего это он сам себя в ней заточил? Он же совсем не принцесса. В сказочном мире ему должна была отводиться другая роль. Какая - пока неизвестно, но уж точно не принцессы, ведь у принцесс всегда была злая мачеха, а у Смита не было даже мачехи. А это, как ни крути, уже огромный плюс.

Экзамены, кажется, особо волнуют только пятикурсников и семикурсников, ибо все остальные, кажется, на улице: кто-то на Озере, кто-то на площадке для квиддича, а кто-то расположился прямо на лужайке у замка. Смит улыбается и идет, куда глаза глядят, а глядят они на лес. Вот он проходит мимо тыквенных грядок, которые в миг его прибытия сюда украшали гигантские сказочные тыквы, а сейчас - маленькие зеленые листики. Вот остается позади класс для занятий по Уходу за волшебными существами... А вот - огромная одуванчиковая поляна, яркая, желтая и прекрасная. Как раз на границе дозволенной школьникам территории.

Смит садится прямо посреди одуванчиков - только его ярко-синяя шляпа с зеленым пером возвышается над желтой гладью одуванчикового поля.

Он вдыхает их запах и совсем не думает о том, что часы в спальной ни на мгновение не замедлили свой бессердечный отсчет.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

Лиам.

Всё, что было между нами, было чудесной ошибкой.
Эта неделя в заточении, которую мы провели в  "Изумрудной Роще", по милости твоей сестры, это только доказала: ничего не изменить.
Я не смог найти сил достойно попрощаться с тобой тогда, не нахожу и сейчас. Прости.
Зря я поцеловал тебя тогда.
Найди девушку.
Будь счастлив.

Адам.

Это письмо, старательно забытое, сложенное вдвое, лежало между страниц тома сказок старой Англии под авторством Джона Толкина. Спроси Лиама, почему он не избавился от него сразу - как следовало бы избавиться от ножа, в очередной раз ударившего точно в сердце, он бы не смог ответить. Болезненно пережив окончательную точку, Лиам оставил письмо между страниц со сказками о кузнеце из Большого Вуттона и фермере Джайлзе из Хэма, которые читал тогда, чтобы, как обычно, отвлечься от жестокой реальности, а когда через неделю ему предложили работу на Драконьем острове, он бросил книгу со страшным письмом внутри в багаж, совсем забыв, что оно внутри и стоило бы его сжечь.

Сейчас, готовясь к вечернему визиту своего нового друга - совершенно точно друга, в этом Лиам даже не сомневался, после случившегося с Джульеттой - шотландец отложил книгу "Волшебных сказок" в стопку, которую готовил для Джея, на самый её верх, а письмо теперь, словно боггарт, таилось внутри. А Лиам и думать об этом забыл, он готовился к встрече.

Пустить кого-то в свою квартирку было большим испытанием. Лиам не позволял сюда заглядывать даже домовику, который был приставлен к общежитию на Драконьем острове. Это было его убежище чем-то напоминающее ту-самую комнатку, что осталась в далеком замке на вершине башни. Здесь пахло морем, травами, перьями и - совсем немного - книжной пылью. Здесь всегда было темно - Лиам открывал шторы только поздно вечером, когда за окном загорался холодным огнем Млечный Путь и Шорох - филин Лиама - просился на ночную охоту. Лиам жил на самом верхнем этаже, окна были точно на Северное Море, а внизу были скалы. На стенах не было ни фотографий, ни плакатов с любимыми музыкальными группами или командами по квиддичу, на полках лежали ракушки и странные камни, а так же стояли книги, магические (в основном, по магозоологии) вперемешку с маггловскими. Кровать была застелена клетчатым шотландским пледом, а с единственной колдографии, стоявшая в самом углу рабочего стола, смотрело семейство МакЛаггенов - суровый отец, лучистый улыбчивый брат, нежная, обнявшая Лиама за плечи, сестра, и сам Лиам - маленький, лопоухий, взъерошенный, в мантии первокурсника. А на фоне дымил из трубы "Хогвартс Экспресс". Отец грустно улыбался, смотря в камеру, брат то и дело трепал младшего за волосы, а сестра крепко обнимала и никогда не разминала объятий.

Стопка с книжками для Джея лежала точно на этом столе.

Сам же Лиам возился на маленькой кухоньке. Он решил испечь шотландское шоколадно-имбирное печенье, но, кажется, немного перестарался и сейчас рассеянно водил над духовкой палочкой, пытаясь разогнать запах гари и выбрать из угольков на подносе хоть что-то относительно уцелевшее, чтобы угостить Джея.

Что удивительно, Лиам почти не волновался. Он теперь знал, что Джей - часть его стаи.

эндрю

Отправиться на «свидание» к брату в Азкабан его уговорила Хоуп. Подобная затея вероятно не покидала ее голову с самого ареста Роуэна, а иначе как объяснить тот факт, что именно сестра вызнала возможны ли посещения и переписка? Из разговоров в Лютном Эндрю знал, что такая привилегия доступна не всем. Вероятно, тут стоило порадоваться, что Роуэн оказался чертовым везунчиком, раз получил подобное послабление. Только радоваться не выходило, а вот раздражаться вполне.
— Я все еще думаю, что это плохая идея, — мрачно произносит Эндрю, сложив руки на груди и сверля сестру недовольным взглядом. Если ей так хотелось посмотреть на Роуэна, то зачем нужно было тащить и его с собой? Брат сам выбрал подобный путь и от этого обида на него грызла еще сильнее. Роуэн выбрал чертов ОФ и Азкабан, вместо свободы и Эндрю. Гребанный эгоист.

Он не хотел видеть брата и желал этого одновременно. До полнолуния оставалось несколько дней и от этого эмоциональное состояние оставляло желать лучшего, но отменять встречу из-за подобных неудобств было бы глупо. Все же не первый, и что самое главное не последний, раз это происходит в его жизни. Оставалось лишь смириться и постараться не так сильно кидаться на окружающих.

Эндрю закатывает глаза, когда их с Хоуп внимательно досматривают, а потом просят сдать волшебные палочки. Не иначе как они с сестрой идут посещать отпетого преступника, раз уж все настолько серьезно. Эта мысль вызывает у Блишвика нервную усмешку, которую он стремится спрятать до того, как ее увидит Хоуп или же мрачный аврор, который забирает их вещи. Нахождение в Азкабане — не повод для веселья, но Эндрю плевать.
— Главное не потеряйте наши вещи, офицер, — не удерживается от комментария, позволяя тени насмешки проскользнуть на своем лице.

Комната, где они ожидают Роуэна выглядит довольно удручающе. Но ведь в Азкабане не место комфорту, верно? Как и встречам, как и радостным лицам и всему остальному, но все же — вот они здесь, ждут Роуэна и надеются, хотя скорее это больше к Хоуп, на приятную встречу.
— Надеюсь его приведут быстро, — высказывает свое предположение сестре, желая просто разбавить тишину в комнате хотя бы собственным голосом.

Эндрю потирает пальцы, пытаясь чернильные пятна с них стереть — он снова полночи просидел над рецептом нового зелья. Брату бы явно не понравилось, расскажи над чем он работает, но, если честно, ему уже плевать. Мнение Роуэна больше не имеет особого веса. Ведь он в Азкабане, а Эндрю нужно как то выкручиваться. Конечно, услуги колдомедика в Лютном были востребованы, но этого было мало. Этого было мало самому Эндрю, которому не хватало зелий, не хватало экспериментов и не хватало, что уж душой кривить, Мунго. И в приступах жалости к себе, он конечно же винил во всем Роуэна — если бы брат не влез в дела Ордена, то и сам Эндрю бы туда не вступил. И все бы сейчас было хо-ро-шо.
Но нет. Все было хуево. И в этом хуево Эндрю винил всех — и Роуэна, и Орден и, конечно же, самого себя.

роуэн

Роуэн одновременно и ждал этого момента и боялся его. Он не хотел, чтобы сестра и брат видели его таким, несчастным, с бледным, осунувшимся лицом и в этой противной серой одежде, которую ему приходилось носить теперь. Но вместе с тем он очень хотел увидеть их, убедиться, что с ними все хорошо. Ведь, он не мог доверять бумаге и задавать определенные вопросы. Он очень рассчитывал, что им удастся поговорить наедине. Это, мягко говоря, не приветствовалось, но у Роуэна были соответствующие знакомства. Так, что он вполне мог рассчитывать на некоторые уступки. Тем более, что было очевидно, что сбегать ему абсолютно не выгодно. Полгода — это не такой и большой срок. Вообще, Блишвик рассчитывал подать встречный иск к мм, как только наступят более-менее благоприятные условия. Не может же мм так и продолжать считать оф преступниками? Ведь, Орден Феникса тоже сражался против пожирателей. Но это были далеко идущие планы, его нынешняя реальность состояла из холода, сырости, отвратительной еды и самое паршивое — дементоров. Роуэн и раньше бывал в Азкабане, но не испытывал здесь какого-то дискомфорта, при первом появлении дементоров, он сразу применял заклинания патронуса. И стражи Азкабана быстро исчезали из поля зрения. Но сейчас у него не было такой возможности, потому что волшебную палочку ему никто почему-то не оставил. (сарказм). Это случилось ровно через неделю его пребывания. Если поблизости оказывался дементор, то первое, что ты чувствовал это был холод, а другие бонусы вроде страха, грусти, тоски, ты чувствовал несколько позже. Роуэн сидел на  узкой кровати и смотрел на звезды. Ночь была ясной и морозной. Сам он порядком замер и поэтому не сразу почувствовал, что в помещение стало холоднее. Он перевел взгляд на дверь и увидел. ЕГО. Темная фигура дементора парила в нескольких метрах над землей. И Роуэн дрогнул, но не от самого присутствия стража Азкабана, а от того, что на какой-то краткий миг он поверил в то, что дементор смотрит на него. Рассматривает его, пристально, оценивающе, словно решая, что с ним делать. Блишвик знал как вести себя рядом с этими тварями, надо думать о чем-то нейтральном и сохранять спокойствие. Но в тот момент он позволил себе потерять самоконтроль и в следующий момент, он почувствовал, как ледяные пальцы создания, сомкнулись на его правом предплечье. И он потерял сознание. Ему снились какие-то кошмары, реальные ситуации из прошлого переплетались в его сознании со снами, действительное с миром грез и в этом всем Роуэн чувствовал себя маленькой песчинкой, попавший под жернова мироздания. Он обнаружил себя лежащим на полу. Сколько он так провел времени он не мог сказать, наверное несколько часов, потому что луна уже поменяла свое положение на небе. Чувствовал он себя просто отвратительно, ему не хотелось даже шевелиться, а о том, чтобы дотащить себя до кровати и мысли не было.  Он так и остался лежать на полу и почти сразу провалился в черную бездну сна. Утром он все-таки нашел в себе силы встать с холодного каменного пола и перебраться в кровать. Сон не пошел ему на пользу и вместо долгожданного облегчения, принес лишь головную боль, которая вскоре сменилась ознобом. У него явно была лихорадка, но найти в себе силы, чтобы что-то предпринять он не мог. Сейчас Роуэн испытывал дикий стыд за те минуты слабости, которые позволил себе, но тогда, тогда он не боялся умереть, нет он не хотел умирать, нет, ему было просто всеравно, что с ним будет. Абсолютно. Он пролежал в таком полу беспамятстве до вечера, но умереть от лихордки, ему конечно же никто не дал. И следующие три дня он провел в больничном крыле. У него было время все обдумать и он использовал его с пользой. Его апатия как-то сама собой трансформировалась в злость и именно это чувство было тем якорем, которое позволяло ему сохранять относительное спокойствие и трезвость ума.

Естественно, сестре в письмах о том, что с ним произошло, он не рассказывал. Отчасти из-за того, что ему было стыдно из-за того, что он попал в такую ситуацию и не справился со своими эмоциями, а отчасти потому что он не хотел, чтобы сестра переживала из-за него сверх меры. То, что она согласилась сюда прийти уже было для нее немалым испытаниям. И Роуэн просил ее не приходить. Но она не послушала. Он бы попросил прийти Эндрю одного, но вот беда, брат не писал ему. А учитывая, как тот смотрел на него в зале суда, Роуэн был уверен, что напиши он Эндрю письмо, тот сожжет его в камине не читая. Но Хоуп писала ему, что и Эндрю придет.

В назначенное время за ним пришли. Роуэн знал этого человека, он мог бы сказать, что они были знакомыми. Не друзьями, конечно, но и негатива по отношению друг к другу не испытывали.  Перед дверью комнаты для посетителей, они остановились. — У тебя час Блишвик. Я буду ждать снаружи. — Это было нарушением правил, но Роуэн очень просил о возможности пообщаться наедине, один раз. — И прошу, ради Мерлина, веди себя хорошо. — В комнате по одну сторону стола уже сидят Хоуп и Эндрю. Эндрю выглядит слишком серьезным, а Хоуп... он не взялся бы точно сказать, что именно чувствовала его сестра сейчас, но вид у нее был явно дружелюбнее, чем у брата. — Эй, — шипит Роуэн, когда на его левой руке застегивается браслет от наручников. — Оливер наклоняется к нему и на миг закрывает его от взглядов сестры и брата. — Для твоей же безопасности. — Мрачно припечатывает Оливер.  -У тебя час. — И задержав взгляд на Эндрю, Оливер размашистым шагом выходит из помещения.

"Вот же сука", — зло думает Блишвик, убирая левую руку под стол. Нет, он конечно все понимал, безопасность, правила и все такое. Но рассчитывал на большее, так сказать, снисхождение. Теперь же он даже бы если очень захотел не смог достать до сидящих напротив людей.

— Спасибо, что пришли. — Произносит Роуэн выдыхая и стараясь успокоится. - Как ты, Эндрю? — Он конечно же имел ввиду, моральное состояние брата после того, как тот стал оборотнем и ссоры с отцом. — Хоуп, у тебя же все хорошо. Я  надеюсь. — Он слегка улыбнулся. - Что ты написала мне правду. — Он действительно получил одно письмо от сестры.

хоуп

Целый месяц прошел с того дня, когда состоялся суд и Роуэна отправили в Азгабан. Хоуп знала, что полгода — это не на всегда, что когда это время пройдет и брат вернется — она постарается забыть эти месяцы как страшный сон. Только вот ей кошмары не снились, а Роуэну — очень даже могли. Хоуп нашла в себе силы и разузнала об Азкабане все, что только могла разузнать и, если честно, лучше бы она этого не делала, таким отвратительным должно было быть это место. Хоуп знала, что Азкабан охраняют дементоры, но страх перед этими существами был у нее очень теоретическим — как еще боятся того, с чем никогда, к счастью, не сталкивалась?
— Тебя бы я тоже навестила, — заверяет Хоуп. Недовольный взгляд она игнорирует. Эндрю не хотел сюда отправляться и всем своим видом демонстрировал теперь — а также все предыдущие недели — свое недовольство. Что бы там не случилось между ее братьями, Хоуп не могла, или может быть не хотела, понимать, почему Эндрю настроен так недоброжелательно. Он был так против этой их поездки на край света, и столько раз об этом сказал, что Хоуп отправилась бы в Азкабан просто из принципа, даже совершенно одна.
И Хоуп действительно пришлось приложить немало усилий, чтобы узнать, может ли она навестить Роуэна в этом месте или может ли хотя бы писать ему. Последнее, как оказалось, возможно, только вот никто не обещал, что письма придут вовремя, что они вообще придут, не говоря уже о том, что попадут в руки ее брата не прочитанными от первого до последнего слова — вот уж этих надежд Хоуп точно не питала. Но ведь лучше сделать, и жалеть, чем жалеть, что не попытался? И Хоуп стала писать брату, просто в надежде, что письма дойдут. Может быть, Роуэн не сможет ответь, но хотя бы будет знать, что она его ждет. Хоуп знала, что все ее письма прочитают, поэтому писала Роуэну обо всем, что происходит, но слова выбирала тщательно и очень острожно, чтобы ничего из написанного не могло бы быть трактовано двусмысленно или неправильно.
А вот узнать, можно ли кого-то навестить в Азкабане и, если да, то как этой встречи добиться, было куда сложнее — не могла же она расспрашивать об этом всех знакомых подряд. Хоуп вообще не могла заниматься эти открыто, узнай отец, что она собирается в Азкабан к Роуэну — он ей и в собственный магазин-то запретил бы ходить. Поэтому Хоуп, как делала всегда, когда считала нужным, просто никому ничего не сказала. Это ведь даже не считается ложью?  Шаг за шагом, воспользовавшись некоторыми знакомствами, написав с десяток анонимных и парочку личных писем, Хоуп узнала, как и что она должна сделать. Оставалось только дождаться одобрения, если им, конечно, вообще так повезет, и добраться до самого Азкабана. А расположен он был черти ведают где — путешествие было определенно не самым приятным из тех, что Хоуп когда-либо доводилось предпринять. Но это, конечно, было совсем незначительным неудобством.
Хоуп нервничала, на каждом шагу, каждом этапе ожидая, что что-то может пойти не так. Эндрю мог отказаться в последний момент — Хоуп почему-то ждала даже этого, но с другой стороны это как раз казалось ей самой незначительной преградой — она бы и одна отправилась. Их могли бы не пустить на остров из-за погоды. Их могли бы не подпустить к тюрьме из-за чего-нибудь еще. Им могли бы отказать в уже назначенной встрече не объясняя причин. Но ничего этого не случилось. Хоуп сидела в самой отвратительной из комнат, в которой ей когда-либо приходилось бывать и слушала о том, какая это плохая идея — быть здесь. Без палочки было особенно неуютно, это делало совершенно беспомощным, но было не такой уж дорогой ценой за встречу с Роуэном, пусть и такую короткую.
Хоуп старается не смотреть на Роуэна во все глаза, когда того приводят, не показывать никаких эмоций — вот уж чему ее всю жизнь учили. Роуэн не похож на себя, особенно когда рядом сидит Эндрю — Хоуп так привыкла, что даже ей приходится иногда прилагать усилия, чтобы различать братьев. Но теперь это гораздо проще.
— У меня все отлично, — Хоуп улыбается в ответ. Чтобы там, за пределами этого чертового острова не происходило, Хоуп ни за что не написала бы брату о чем-то, что может добавить ему переживаний. Она не писала брату о том, что помолвка сорвалась — это в общем-то и не было таким уж страшным событием, о том, что происходит дома — у них дома давно уже все было не как в хорошей доброй сказке. Даже об Эндрю она ничего такого не писала.

- К В А.

- Не смотри на меня так!

Мальчишка, восседавший на отвесном бережку небольшого ленивого ручейка, был одет совершенно не как обычные деревенские дети: в яркий фиолетовый камзол, а на голове была широкопольная соломенная шляпа, которую украшал цветок подсолнуха. Вокруг, в кронах созревающих вишен, голосили птицы, в зарослях крапивы стрекотали кузнечики, и вся пастораль прекрасного деревенского пейзажа нарушалась только ярко-фиолетовым камзолом, который яркой кляксой выделялся в уютной простоте английской глубинки.

В руках мальчик держал большую серую жабу - слишком уж большую, по меркам магглов так точно: она была размером с небольшого кота. Земноводное не сводило с мальчика в шляпе немигающих черных глаз и, время от времени, раздувало горделивый желтый подбородок, издавая чванливое утробное кваканье. Мальчик явно нервничал, но держал свою склизкую визави крепко и смотрел сосредоточенно, но жабьего величия в его взгляде не было.

- Ну что тебе стоит? Это же важно!

- К В А.

Молнией сверкнул длинный язык, обрывая короткую жизнь мухи-журчалки, решившей присесть на подсолнух со шляпы. Жаба зачавкала и, впервые за час, который они уже час играли с мальчиком в гляделки, моргнула, проталкивая муху в желудок. Матео вздохнул и посадил жабу на камень рядом с собой, втерев руки о лопухи. Жаба осталась сидеть на месте и по прежнему не сводила с него глаз, раздувая свой квакательный мешочек.

- К В А.

- Ква-ква, - передразнил её Тео с обидой и отвернулся.
Жаба, впрочем, все равно не сдалась и взгляда не свела. Казалось, она очень внимательно слушает. Даже молчание этой амфибии было преисполнено величием и достоинством.

Рядом с Тео лежал журнал "Придира", раскрытый на статье о волшебных жабах. В нем автор статьи рассказывал, что в Англии этим летом, после долгой спячки, проснулся редкий вид волшебных жаб, икра которых была одним из компонентов знаменитого феликса фелицис. Но Тео интересовало не зелье удачи, ведь он и так считал себя невероятно удачным. Мальчик заинтересовался измышлениями автора статьи о том, что слизь волшебной серой гоблинской жабы работает, как анти-дементор и позволяет колдовать патронус без палочки.

Только вот для этого слизь нужно было слизнуть.
А если перепутать серую гоблинскую жабу с желтой гоблинской жабой, то вместо приятного покалывания и игр со своим патронусом, тебя ждало три дня на унитазе и мгновенная смерть, если целители не подберут противоядия.

Автор статьи называл себя великим магозоологом у которого статьи воровал сам Скамандер, так что в словах такого видного эксперта Тео не сомневался.

Жаба, сидевшая рядом с ним, была определенно серой.
Но живот у нее был желтый.

И, к сожалению, отличить серую жабу от желтой Тео не мог, а тащить ее через весь сад домой казалось немного негуманным.

- Ладно. Была не была!
- К В А.

Тео снова взял жабу в руки и медленно стал подносить к лицу. Он высунул язык и зажмурился.
Жаба зажмурилась тоже.

Чем ближе переливы лая, тем более дурной кажется затея оставаться в Сочельник вдвоем в этой тонущей лодке; не считая зверинца. Идея побега звенит в ушах дуэтом шишуги и терьера, сжимает пальцы на заснеженном стекле, того и гляди лопнет — голова на плечах, шарик в ладонях.

Острый треск [Руби вздрагивает, глядя сквозь пальцы на гладкое стекло] дров в камине сбивает с толку, стирает мрачную мину, будто насмешливый комментаторский речитатив — что ты выдумала себе, Марш, сделай лицо попроще, Ру-Ру.

Снежный шар возвращается в безопасную тень на алтаре, меняясь местами с потертой колдокамерой. С мятой карточки под ней — садовый гном на фоне маггловских барабанов: скол на носу, заплатка на колпаке, весенний неон декораций. Двумерные Руби и Уорри — снова бунт на границе приемлемости учинили. Сбежали из кадра, оставив в рамках приличия лишь ворованный кусочек чужого сада — точно Матео Кабрера вазу с вишнями на портрете.

Думали — навсегда.

Руби кисло улыбается, сдувая пыль с затвора. В объективе всё будто понарошку — дом, декабрь, Рождество. Сцена одного актера, а у зрителей вместо билетов — усы, лапы и хвост. Низзл в кресле разворачивается пушистым пузом кверху, вплетает мелодию мурчания в рваный бит камина. Монолог застревает в горле укором, обидой, сопротивлением симуляции праздника. Руби кашляет сердито:

— Улыбочку, señores cerezas! — вспышка раскидывает по полу шальные искры, камера выплевывает карточку — пустой кадр пустой картины. Ирония, ставшая реальностью. Идеальное окно в выцветающий 83-й, грядущий 84-й. Открытка, которой никогда не увидит Мона Марш где-то в спортивной суете континента. Воспоминание, что вклеит Руби Марш в семейный альбом для перечня торжеств. Подпишет не очередным бутафорским — собственным скачущим:

— Нихуя у нас не в порядке, — доверительным шепотом над линзой аппарата запускает серию обличительных вспышек. Глянцевая пустота разлетается по ковру.

В двадцать пятом кадре — распахнута дверь.

— Шпала шпалу припер! — заливается ехидным скрипом хохота джарви, взбираясь на плечо хозяйки.
— И шляпу надел, — подсказывает Руби, разглядывая карточку в руках. Руди — пытается дотянуться до белеющего уголка, оставить зазубрины подписи острыми клыками. Получает по носу — подсмотренный прием; очень действенный.

Но на реальность за пределами кадра не поднимается ни рука, ни взгляд. Голос Дженкинса не попадает в движения губ его плоской копии. Руби надеется — безжалостная правдивость фотопленки дала сбой. Нет никакой блядской ёлки в её доме. Нет её. Ведь нет?

Руби поднимает взгляд.

Ну, допустим, есть.

— Нет, — изо рта вырывается смутно знакомый тон неоспоримого запрета, рука вытягивает указку пальца в сторону распластанной по полу хвои. Руби, кажется, вот-вот перешагнет через преграду и наступит на любимые грабли — четвертое непростительное: гнев женщин рода Кабрера. Руби, кажется, впервые понимает — чувствует изнутри собственной шкуры — как зарождается фирменный речитатив скандала Моны Марш, как колет язык испанский [вероятно, стыд]: ¿Еstás loco?

Но раскладывать по фактам, по секундам, по кадрам — кто-куда-что зря припёр — не спешит; камера застревает шершавостью выученных ошибок в ладонях. Какая [не]удача, что ветки здесь только у ёлки — сейчас бы зарядить эванеско в хвою; а то и в покоцанную игрушку жирафа на ней. Руди на левом плече подначивает решить проблемы по старинке — пинками. Силенцио тоже пришлось бы весьма кстати. Псы радостно заливаются, теряя сходство с колокольчиками так же быстро, как растерял всю сантаклаусовость олень с кровавым носом на пороге; в колпаке — и вовсе напоминающий маггловскую фантазию на тему тварей из магических садов. Джарви переходит на сонное бурчание, сворачиваясь шарфом на шее. Руби — сердито сдерживает улыбку.

Блядский цирк рождественского карнавала; большой ребенок в костюме капитана — влезет, куда не надо; припрет, что нельзя; рухнет искалеченной вишенкой на тающий пломбир терпения. И просит не прощения — игрушки!

Господи, помоги ему выжить в этом доме без мягких углов.

Деда Ди учил — о братьях меньших надо заботиться, даже если они учинили разгром, даже если нарушили с десяток правил и, возможно, несколько законов соединенного королевства, даже_если они старше на целую вечность и ростом с ту ель. А братьям старшим — все подзатыльники мира. Это база, основа основ. И Руби, не желая еще больше нарушать порядок вещей в отсутствие ответственных за беспределы взрослых, наконец, вздыхает, записывая и этот перфоманс на счет Робина Марша. С процентами похлеще Гринготтских.

— Если ты задумал отмечать Рождество в Мунго, то замену припёр паршивую… — острота непрошенных воспоминаний меняет гнев на милость: Вставай, давай, — за руку, как маленького, мимо сомнительных двух метров на полу (нет, Джимми, ёлка устала с дороги и останется в прихожей, думать над твоим поведением) — якорем бросить в гостиной, на диване, под присмотром señores cerezas: И - не - шевелись. Не хочу вернуться и увидеть тут постановку шалтая-болтая.

Сквозь угрозы на кухню, в исходную точку всех проёбов трио Марш. Пора бы запомнить — никогда ни о чем не просить на кухне. Закрыть её на замок. Найденная у полной раковины палочка — Руби сдалась после второго разбитого зачарованной губкой стакана — распахивает дверцы. Аптечка звенит склянками в полете, Руби — перебирает ярлыки. Бадьяна на донышке, и кто виноват? Конечно, низкие дверные проемы.

Но Руби порогам не кланяется, только гиппогрифам и сколотым носам. Оглядывает внимательно, вытаскивает пробку из склянки зубами: Не февевись, — повторяется, фиксируя подбородок в ладони.

Капля-две-три, вот и строчи очередной заказ в аптеку вместо желаний на Северный полюс. Бадьян искрится праздничным ароматом, целебной магией пузырится. Пробка падает на ладонь, пустой бутылек пророчит беду.

— И вот стоило оно того, а? Назови хоть одну причину, чтобы не отправить тебя в угол, вместо этого сраного дерева. А что? Выглядишь очень празднично. С Рождеством!

Поверх шипящей крови на переносицу приземляется цветастый пластырь.