Боль никогда не бывает живительной субстанцией. Тупая, ноющая, режущая, острая – любая – она является только болью, что неизменно оставляет после глубокие раны. Не столь важно где: на теле, на душе или на сердце. Что бы то ни было, болеть в итоге будет одинаково: мучительно и долго, пока не затянется уродливым шрамом на память, а разница отыщется лишь в одном: окажется этот шрам видимым или же потеряется так глубоко, что его никто и никогда не найдёт. Если только очень уж постарается. Но кому это нужно, считать чужие шрамы, когда с лихвой хватает своих?
Галлахер давно уже не считал даже собственные. За годы жизни их накопилось так много, что не хотелось ни вспоминать о них, ни придирчиво рассматривать, ни прятать от посторонних глаз. Не хотелось вообще ничего, кроме как сидеть за столом в пабе, заливаться дешёвым пойлом, пришедшим на смену качественному огневиски и ждать того сладостного мига, когда боль притупится и сменится мутным тянущим равнодушием: когда очередное изгнание станет не важным, а последняя принесённая жертва перестанет казаться значимой, дорогой и ценной. Какая разница, если цель не достигнута? – Без потерь не бывает ни побед, ни поражений, и каждый делает свой выбор самостоятельно. Он давно уже никому не нянька, да и, если вспомнить, то никогда и не был.
И тем не менее, слова Сольвейг, брошенные там, на потерянном заснеженном островке, упорно крутились в голове, с каждым своим возвращением причиняя жгучую едкую боль. Названная сестрица была последней, не отказавшейся, и вот теперь отреклась и она, оставив жизнь и судьбу Галлахера ему, а он, как и пятнадцать лет назад, совершенно не знал, что с этим делать, и к чему себя приложить. Что он умел, кроме как возиться с драконами? – Ничего. И, сколько бы ни пытался, ничего иного у него и не получалось. Он так и не стал ни достойным мужем, ни хорошим отцом, ни надёжным другом. Всё, что он сумел, это превратиться ещё и в убийцу и безжалостно перерубить те нити, что ещё связывали его с семьёй.
В пору было смеяться и восклицать: Ай да я! Но паскудство момента заключалось в том, что ни веселиться, ни похваляться своими подвигами Галлахеру не хотелось. Чужие смерти не грели его, крики, звенящие в ушах не утешали, а принесённые уроки оставляли после себя только горечь и тупую вязкую боль. Едва ли то было искреннее сожаление или сострадание, но вспоминая выжженный залитый кровью двор, оступившийся МакФасти не мог сказать, что не чувствует ничего, как не мог не задаваться вопросами снова и снова, и не гадать, что делать ему теперь. Сольвейг не стоила этого. Тем более не стоили того её отказ и та бесславная битва, что последовала за ним. Всё затевалось ради спасения сестры и обретения будущего, а обратилось в итоге прахом. Как там она сказала? – Сквозь твои пальцы всё утекает, словно песок? – Да, пожалуй, так всё и было.
Галлахер невесело усмехнулся, опрокинул в себя содержимое стоящего напротив стакана, и опустил посудину на столешницу с глухим, но крепким ударом. Он был уже достаточно пьян, чтобы лишиться трезвости рассудка и остатков здравомыслия, но всё ещё не на столько, чтобы заодно с разумом расстаться и с терзающими его чувствами, переживаниями и болью.
Мужчина сидел за столом один, тяжело наклонившись вперёд, и одним своим видом отпугивал всех желающих присоединиться и скрасить его одиночество. Бармен и официанты, уже привыкшие наблюдать скорбную рожу посетителя не спешили к нему подходить, а местные продажные девицы так и вовсе предпочитали не попадаться Галлахеру на глаза, осознавая, что денег у него практически не осталось, и что проблем, в итоге, окажется много больше, чем удовольствия. Впрочем, он и сам не обращал на присутствующую публику никакого внимания, и поднимал глаза от стакана только тогда, когда тот становился пустым, или когда одну бутылку требовалось сменить на другую.
Спешить МакФасти было некуда. Из всех живых существ его ждала только Глэдис, но и ту пришлось спрятать на далёком острове с разрушенной сторожевой башней, чтобы желающие мести не добрались до драконицы, когда она будет спать. Там было сыро и холодно, а противный ветер пробирал до самых костей. Галлахер думал, что Доче, едва ли, там нравится, но других вариантов у него не было, кроме, разве что, того, где он снова трусливо сбегает прочь, чтобы больше никогда не возвращаться обратно. На сей раз точно. Отправиться в Китай. Отдать им Глэдис. Навсегда забыть о полётах и стать как все. Сольвейг снова была права – он не сумел бы смириться с подобной участью, и даже в одиночку вновь заявился бы на родной порог, в десятый раз надеясь начать всё сначала: простить обиды, примириться с братом и встать с ним рядом, а не против него. Глупые, пустые мечты. Такие же обречённые, как и он сам.
Галлахер отвлёкся и покачал опустевшей бутылкой, подзывая официанта к себе. Вместо шустрого парнишки, однако, возникла роскошного вида ведьма с пронзительными глазами и поразительно тонким станом. В мареве выпитого она, пожалуй, казалась даже справнее, чем на деле была, но МакФасти привлекла не столько её наружность, сколько сам факт того, что она вообще появилась в его поле зрения. Наверно стоило бы задуматься, однако, в этом Галлахер и впрямь достиг равнодушия. Небрежно пнув под столом стул, чтобы тот выдвинулся вперёд, мужчина жестом указал незнакомке на него и потянулся к стакану.
Отредактировано Thaddeus MacFusty (12-11-2024 00:38:11)
.
