Это не совсем ролевой пост, а фрагмент романа, который я пишу, потому что я не роила последние пару лет, и стиль сильно изменился.
Эссур вздыхает.
Под его ногами — лед и снежные хлопья, похожие немного на огромных мух или бабочек. Лед темный и мутный, даже когда Эссур пытается расчистить снег варежками. Ничего. Кажется, что под этой толстой холодной коркой совсем не воды Ванаквисля, а что-то другое.
Это сон, понимает Эссур.
Настоящий лед на реке прозрачный и чистый, можно разглядеть камни на дне. Ванаквисль, говорят старшие, далеко не самый глубокий. Конечно, пешком его не перейти, но… по льду — да, можно.
И зима уже подходит к концу — река давно оттаяла.
Эссур оборачивается: за его спиной деревня, и она так далеко, что он видишь лишь очертания домов и множество огней. Церемониальные костры, уличные факелы и фонари, и мерцающий свет из окон домов. Тонкие струйки дыма поднимаются вверх, напоминая искривленные белые руки или ленты в косах мамы.
На мгновение сердце подскакивает к горлу — он не должен заходить сюда, это почти середина реки. Он не должен… слушать зов из своих снов.
Эссур помнит холодные ночи на полу чулана, без свечей, без теплого одеяла — наказание за то, что попытался перейти Ванаквисль по льду. За то, что всех напугал и заставил волноваться.
— Прекрати привлекать внимание духов еще больше, — сказал тогда отец.
Он говорил еще больше — много-много злых и острых слов. Эссур помнит их так ярко, как будто прошло всего несколько лун, а не две зимы, но совсем не помнит, как добрался до того места, где его нашли.
Все, что у него есть — ощущение… зова. Будто что-то с той стороны звало его.
Дагни тогда плакала. Скари плакала тоже, хотя ей было уже семь зим. А отец кричал и кричал, пока в ушах не начало звенеть от его криков. Эссуру было десять — слишком мал даже для тренировочного меча. Слишком мал, чтобы ходить так далеко одному.
Эссур помнит, как потом сидел у святилища и пил горькие отвары, от которых кружилась голова — с тех пор Эссур больше не оказывался посреди реки, но иногда находил себя у самого берега. И оказывался наказан за то, что снова слушал свои сны.
Наверное, хуже наказаний были только взгляды, преследовавшие его повсюду. Его до сих пор никто не учит ни мечу, ни луку, потому что боятся… потому что с ним что-то не так. И его не отвели в лес — или не дали уйти на ту сторону навечно, — только из другого страха.
Мертвые дети привлекают духов похуже, чем живые странные дети. Отец не забывает ему напоминать об этом.
Целительница, старая Ана с лицом, похожим на печеное яблоко, бормотала, что больше ничего не может для него сделать: она не Ворониха, ее силы ограничены травами и умелыми руками.
Перерастет — так она сказала.
Духи любят шутить над некоторым больше, чем над другими — так она сказала.
Но это — сон, его не могут наказать во сне, верно? И если он перейдет во сне, а не на самом деле, то ничего плохого не случится? Ни с ним, ни с деревней.
Может, во сне Эссур сможет узнать, что же зовет его с той стороны Ванаквисля — говорят, там то, что осталось от сгоревшей еще до его рождения деревни — деревни, откуда была родом его мама. Говорят, там все еще бродят иногда призраки тех, кого неправильно похоронили. Или не похоронили вовсе.
У них нет Воронов, которые могут… сделать все правильно. Мама однажды рассказала, что Воронов у них не было дольше, чем самому Эссуру зим. У них есть только маленькое святилище имени духа реки и церемониальные костры, которые говорят каждую ночь.
Костры горят даже в его снах.
Эссур отворачивается от родной деревни и идет вперед, осторожно ступая по льду — на всякий случай. И ему становится все легче с каждым шагом, будто тот зов подталкивает его вперед, хотя он не слышит слов. Только покалывающее любопытство на кончиках пальцев. Все дальше и дальше, к ответам.
Он не ожидает, что вдруг споткнется… нет, его словно схватили за ногу и дернули назад, повалил на лед. Эссур едва успевает выставить ладони перед собой, чтобы не удариться лицом.
И в этот момент Эссур замечает, как тонкие трещины расползаются вокруг него. С каждым мгновением их все больше и больше, они все шире и шире, как паутина посреди льда. Огни костров почему-то становятся ближе: желтые отблески бросаются под руки, дрожа словно в ужасе.
Эссур не успевает ни подняться, ни даже отползти в сторону: лед ломается, и он в последний миг зажмуривается, задерживая дыхание.
Он ожидает холод, но его нет, наоборот… Он чувствует, как тонет в чем-то странно теплом и вязком, медленно погружаюсь на самое дно, не в силах пошевелиться или открыть глаза, видя лишь яркие огненные всполохи, которые почему-то не исчезают. Но под водой не может быть костров.
Эссур пытается двинуть рукой или ногой, чтобы всплыть, но тело почему-то странное тяжелое и деревянное. Словно не его, а чужое. Мертвое. Воздуха не хватает. Вода — нет-нет, это не вода — на вкус соленая и отдает металлом.
Он ударяется ногами о что-то там, внизу, небольшое и округлое, звучно хрустнувшее под сапогом. Звук резкий и громкий, будто он вовсе не тонет в Ванаквисле, а находится на суше.
Эссур падает — …или опускается? Он не понимает, — на колени с влажным чавканьем. Ладони — он едва успевает выставить их перед собой, когда тело резко становится снова живым и подвижным, — обжигает болью даже сквозь варежки, и Эссур открывает глаза.
Все черное с алым, и вдаль, насколько хватает взгляда, тянется дорога костей и черепов, ослепительно-белых, целых и чистых, и сломанных, острые осколки которых опасно скалятся. И там, за ними, дрожат костры.
«Пока горят костры, все в порядке»,— так говорят.
Эти слова звучат в историях и сказках, эти слова повторяются в песнях. Потому что чудовища ненавидят огонь. Потому что огонь направляет потерянные души домой. Потому что в их деревне нет Воронов, которые могут их спасти от животного голода духов и призраков.
Костры все еще горят, и это немного утешает. Эссуру всего лишь нужно дойти до них.
Он пытается подняться, но острые осколки костей впиваются в ладони и колени сквозь ткань
И в этот миг липкую тишину разрывает шепот, похожий на шорох побитого ракушечника на побережье, шелест ветра в жухлой траве. Слова сливаются в один сплошной тугой невнятный ком, переплетаются и растворяются в пустоте, становясь диким рычанием, клекотом и шипением.
Это… не тот зов, который он помнит.
Но Эссур все равно пытается поймать каждое слово, разобраться, распутать, но не получается. Шепот отдается гулким эхом внутри костей. Он пропитан мертвенным холодом и опасностью. И они впиваются острыми иглами в уши, заставляют дрожать от страха.
— Волчонок, — другой голос, глубокий и ласковый, лишенный пола и возраста, смывает странный шепот, как волны стирают оставленные на берегу рисунки. — Иди ко мне. Все будет хорошо.
Этот голос мягче, эти слова приятнее, и он узнает его — зов, из-за которого его так часто наказывали. Слова совсем немного похожи на объятие, мягкое и теплое — его так давно никто не обнимал. Только этот голос зовет его волчонком… Эссур не знает почему, и не уверен, что хочет знать.
Он не должен слушать зов, потому что отец будет зол. Он не должен слушать зов, потому что снова окажется посреди реки… а на реке больше нет льда. Но это все еще сон, и Эссур уже прошел дальше, чем мог бы.
И он хочет, чтобы голос обнял его по-настоящему.
Эссур пытается встать, броситься вперед, но спотыкается о хищные зубцы костей. Кажется, что сама темнота превращается в липкие руки, хватающие его со всех сторон. Не отпускающие, не дающие бежать.
Под ногами внезапно раскрывается огромная бездна, черная-черная, без проблеска алого или белого. Она раскрывается как пасть чудовищного зверя из сказок.
Костры вдали разом гаснут.
Эссур кричит.
![Rodolphus Lestrange [x]](https://forumavatars.ru/img/avatars/001b/e6/91/52-1691983995.gif "Rodolphus Lestrange [x]")
утанцую в игру, как цыгане коня 
